Себя он называет «солдатом отечественного кинематографа», служит российскому экрану более шестидесяти лет. В слове «солдат» – вся суть блистательного кинорежиссёра, автора разобранных на цитаты экранных шедевров.

Себя он называет «солдатом отечественного кинематографа», служит российскому экрану более шестидесяти лет. В слове «солдат» – вся суть блистательного кинорежиссёра, автора разобранных на цитаты экранных шедевров. Жить на Олимпе искусства – то есть в фокусе внимания миллионов людей – ему всегда удавалось без единого скандала, без помпы, позы и позолоты. Питерский интеллигент, родившийся в глухой амурской деревне, новым технологиям в киноиндустрии предпочитает настоящий жизненный опыт, без которого, по его мнению, современное кино выглядит плоским.

Страна у нас богата на ужасы

– Мне было лет пять, и я, не спросившись у матери, бегал на берег Амура смотреть на ледоход. Помню эти необыкновенные глыбы, которые со страшным хрустом надвигались друг на дружку, и казалось, ещё секунда – и они набросятся на меня. Как-то я подошёл к самому краю берега и провалился под лёд, в пустоту. Меня чудом заметили и ещё большим чудом спасли. Вот так моя биография чуть не закончилась, едва успев начаться.

Мать меня не тронула пальцем, она была передовая советская учительница и воспитывала меня строго по канонам тогдашней педагогики.

Нас занесло в амурское село Мазаново благодаря моему деду по материнской линии, он служил на Дальнем Востоке в русско-японскую войну, и ему очень понравились те края. Так мы там и стали жить.

Понимаете, в детстве совсем иные мерки жизни. То, что тогда казалось весёлым и хорошим, сейчас вспоминается контурами полного ужаса, в котором мы тогда жили.

С высоты моих без малого 90 лет многое из того времени кажется ужасом, страна у нас богатая на ужасы, а тогда, в тридцатые годы прошлого века, многие трагедии принимались как что-то совершенно будничное

С высоты моих без малого 90 лет многое из того времени кажется ужасом, страна у нас богатая на ужасы, а тогда, в тридцатые годы прошлого века, многие трагедии принимались как что-то совершенно будничное.

Моя жена – блокадница. Всю ленинградскую блокаду она прожила здесь, в Ленинграде, и у меня такое ощущение, что я тоже прожил какую-то свою блокаду, но только там, на Амуре.

Я – сын «врага народа». Отца моего арестовали и расстреляли в Благовещенске. Расстреляли и нашего многодетного деда.

Спустя десятилетия моя дочь потратила колоссальные силы на установление горькой доли моего отца, она восстановила его последние дни с точностью до часа. Финал его жизни просто чудовищный по своей дикости и несправедливости, которую с ним чинили, я даже говорить об этом не могу. Больно!

Его, тихого и интеллигентного человека, не обидевшего в жизни даже муху, мучили и терзали с невероятной жестокостью. После чего расстреляли без суда и следствия.

После того, как отца забрали, у нас в семье навсегда поселилось ощущение неправды, мы не могли понять, как из отца получился враг народа?

Мать моя была истово верующим человеком. Истово! Тайно, но очень страстно молилась богу. В церковь ей, советской учительнице, ходить было нельзя, поэтому она молилась дома.

Когда не стало отца, она резко оборвала всё, что у неё было связано с верой в бога. «За что?» – этот безответный вопрос преследовал её всю жизнь!

Если он велик, если он дух, если он может всё, то почему он допустил эту высшую несправедливость? – эти материнские вопросы без ответа стались во мне навсегда. Почему? С этим «почему» она прожила всю девяностосемилетнюю жизнь… Но так к вере она вернуться не смогла, так и ушла непримирившаяся, у неё в душе оборвалась какая-то очень тонкая и очень важная струна… Поэтому когда сейчас свои религиозные убеждения демонстрируют публично, для меня это недосягаемо…

Вчера я видел человека с комсомольским значком на груди, сегодня он уже в подряснике, и у меня невольно возникает ощущение горького недоверия и скепсиса.

Атеистом я себя назвать не могу из-за перестраховки. (Смеётся. – Прим. А.Я.) Многие из нас живут с таким сознанием, но как только это начинает формулироваться во что-то, то сразу начинает рассыпаться и превращаться в некий обряд.

У меня всегда бывает ощущение неловкости, когда вижу, как люди лихо вклеиваются в обрядную часть веры.

Радости детства? Одна из радостей, которая запомнилась, это мороженое! Его продавали китайцы. Да как продавали! Они мороженое укутывали в вафли, на которых вытисняли наши имена. Это был полный восторг!

Я был активным крутильщиком кино

А самой большой радостью моей пацанячьей жизни было кино! Тогда в Благовещенске было два кинотеатра, это были нэповские времена, поэтому один кинотеатр назывался буржуазно «Мираж», а другой более пролетарски – «Гигант».

В «Мираже» часто показывали немое кино про любовь, на которое меня не пускали категорически, дозволялось бывать только в «Гиганте», смотреть советские фильмы про героев, но без любви.

Следователь, который вёл дело отца, посоветовал нам уехать с Дальнего Востока, он сказал, что отца осудили на десять лет без права переписки. И моя святая мама решила уехать в Сибирь и там отца ждать все эти десять лет.

Кино для меня так и осталась чудом, магией, я так до конца и не смог понять, что это за такое…

И мы уехали не куда-нибудь, а в Ханты-Мансийск. Когда началась война, я впервые прикоснулся к кино, тогда кинопередвижка объезжала самые отдалённые деревни. Электричества же не было и в помине, и мы, пацаны, крутили динамо-машину, которая давала ток для кино. За это нас бесплатно пускали смотреть картины, я был одним из самых активных крутильщиков. Это было настоящее волшебство: крутишь ручку динамо и видишь, как мятая, порой не очень чистая тряпка оживала, становясь самым настоящим экраном, и как оживали люди от всего того, что происходило в фильме.

В разгар войны я был подростком и смотрел на кино как на работу, мне казалось, что я обязательно должен быть сопричастным к этому волшебству…

Кино для меня так и осталась чудом, магией, я так до конца и не смог понять, что это за такое…

Когда заумные критики начинают разбирать кино и порой препарировать его до каких-то только им ведомых молекул, я не понимаю, зачем. Вернее, так и не научился понимать их заумность. Для меня одна мерка в кино: смеются люди или плачут. Сопереживают или остаются безучастными. Достал я до этой струны, значит – во мне что-то есть, не достал – значит этого «чего-то» во мне нет. По-другому не бывает. Всё остальное для киноведов.

Может быть, это и плохо для профессионального режиссёра, но у меня типично зрительское отношение к кино.

«Белый лист» души

У меня была совершенно идиотская убеждённость в том, что я должен поступить во ВГИК, и что я туда обязательно поступлю. Наверное, от большого и глубокого незнания жизни.

Поступил я туда совершено случайно. Приехал в Москву из «сибирских руд», многие в институте обратили внимание на мой «чистый лист», который у меня тогда был вместо души. В то время у Эйзенштейна была идея «чистого листа», он говорил, что устал от нафаршированных сомнительными знаниями студентов.

Я был идеальным «листом», потому что решительно ничего не знал, у меня не было и малейшего представления о московской жизни и профессии режиссёра.

Режиссёр Сергей Юткевич тогда набирал курс, и я пробился к нему на собеседование. Помню, Юткевич попросил меня рассказать о каком-нибудь фильме, а поскольку я много лет работал «динамо-машиной», то множество фильмов знал просто наизусть.

Я ему рассказал от корки до корки один из его фильмов времён войны, он был просто сражён этим. Помню, он растерянно спрашивал меня: «И вы там, в сибирской глуши, показывали мою картину?» Он был просто потрясён и, думаю, только поэтому и взял меня к себе на курс.

Тогда ещё во ВГИКе витало в воздухе ощущение непохожести и осязаемого противоречия. В чём это выражалось? Понимаете, рядом гремели признания в преданности власти и сверкали полные коммунистической поддержки фильмы. А Эйзенштейн был человеком ироничным и лёгким, он нам преподавал монтаж.

Я десять лет работал режиссёром документального кино и каждую ямку жизни пересчитал своим копчиком. Этой жизненной школе безмерно благодарен. Там узнаёшь так необходимую для режиссёра изнанку жизни, а без изнанки правдивого полотна не сделаешь

С нами он разговаривал весело-иронично, всегда старался поставить нас в тупик, чтобы мы из него потом выбирались.

Когда я поступал во ВГИК, это был послевоенный, разорённый войной 1947 год, и тогда поступало много фронтовиков. Курс там был очень взрослым, я там был семнадцатилетним желторотиком.

Я помню Сергея Бондарчука, Володю Басова, Пашу Чухрая, они не умели носить гражданскую одежду, ходили в гимнастёрках и ко мне относились как к пацану: по-отцовски, покровительственно.

На меня производило большое впечатление то, как они общались между собой. Это были отношения людей, которые прошли мясорубку войны, с иными человеческими и мужскими ценностями.

Так что я окончил практически два института: один – колоссальных человеческих ценностей, другой – кинематографический. Владимир Басов и Павел Чухрай были моими однокурсниками, в них тогда уже чувствовался особый жизненный опыт, главное, к ним окружающие относились по-другому. А когда к человеку относятся иначе, то и ты начинаешь задумываться, а почему? Они прекрасно знали жизнь и щедро делились ею с нами.

Несмотря на медные трубы

Эльдар Рязанов учился в моё время, с Эльдаром мы общались всю жизнь, практически до самого его последнего вздоха. Я помню тот день, когда он показывал свою первую учебную режиссёрскую работу. У него был маленький документальный фильмик о путевом обходчике. Помню, что это был такой миленький фильм.

Эльдара просто заставили работать в художественном кино, он был режиссёр-документалист. Сейчас думаю, как хорошо, что его заставили.

Эльдар для меня всегда был хорошим товарищем, человеком бесконечно открытым и с колоссальным чувством юмора. Добрым он был человеком, и никакая оглушительная слава его не испортила. Вообще, если человек рождён на этот свет человеком, то он им и останется, несмотря ни на какие «медные трубы». А если родился с червинкой, то это тоже ничем не исправить.

Я тоже начинал как режиссёр документального кино и много мотался по стране, снимая картины о зоотехниках и кукурузе. В документальном кино, кстати, как и в журналистике, всё делаешь сам, сталкиваешься с гигантским количеством людей и ситуаций, проходишь колоссальную школу. Я десять лет работал режиссёром документального кино и каждую ямку жизни пересчитал своим копчиком. Этой жизненной школе безмерно благодарен. Там узнаёшь так необходимую для режиссёра изнанку жизни, а без изнанки правдивого полотна не сделаешь.

Благодаря этому жизненному багажу я стал понимать, что нужно снимать в художественном кино, а что не нужно. Ни в одном учебнике это не написано. Ни в одном!

Не будь у меня этих университетов, то я никогда не смог бы снять фильм «Здравствуй и прощай». Кстати, я его очень люблю, от этой картины исходит какое-то тепло, а есть фильмы, которые получились без тепла. И не объяснишь почему.

Мы сами угробили своё кино, когда заявили, что оно должно быть обязательно прибыльным

Я не понимаю, когда режиссёр объявляет себя полным хозяином на площадке, требуя беспрекословного подчинения. Я всегда старался, чтобы каждый человек, работающий со мной в картине, чувствовал себя хозяином на своём месте. Да, последнее слово за мной, это понятно, но я не диктатор. Кстати, с Рязановым мы были в этом похожи.

Если ты добился того, что каждый человек твоей киногруппы – талантливый и не очень – ощущает себя шестерёнкой и винтиком общего дела, то успех будет. Если ты – начальник, а все – дураки, то толку не будет никогда. Понимаете, в атмосфере агрессии и конфликта ничто никогда не родится хорошего и доброго.

Жизнь – вечная ревность

Актёрская природа очень конкурентная и эгоистичная, режиссёр должен максимально развести всё эго, максимально всё сгладить и сделать всё, чтобы все таланты и все эгоизмы могли сосуществовать во имя одного дела, имя которому кино.

У меня никогда не было конфликта с актёрами, никогда. Были моменты притирания, которые очень часто заканчивались взаимным доверием. А бывало, что один раз с артистом отработал и понимал, что больше я его не приглашу никогда. Но чаще случалось наоборот, например, снял в одной картине Светлану Крючкову. Потом уже думал, а где мне ещё занять Свету? Потому что она умеет то, что не умеет другой артист.

Мой Олег Ефремов? Он был замечательный человек. У нас с ним сложилась настоящая дружба. Помню, он снялся в роли генерала и сделал это блистательно, я посмотрел и … предложил роль пьяницы. Олег тут же согласился. И позже, задумывая новую работу, я всегда прикидывал, а где здесь будет сниматься Олег?

В картине «Луной был полон сад» Олег должен был играть мужскую роль, он был уже тяжело болен, но у него не было чувства неотвратимости. Он мне звонил из больницы и просил не спешить со съёмками, я не спешил, ждал его. Но он уже с больницы так и не вышел…

Также с первого раза у меня сложились очень хорошие отношения с Наташей Гундаревой, мы с ней хорошо работали. Потом она пошла по киноконвейеру. Честно скажу, меня это огорчало, она стала тиражировать свой талант. Вернее, не талант, а талантище! Мне всегда казалось и кажется, что Наташа не имела права это делать. Но я её прекрасно понимаю, это всё называется ёмким словом – жизнь. Нужно было зарабатывать, помогать маме, Наташа была главной кормилицей.

Она мне всегда говорила: «Мой первенький». Её первая заметная роль в кино была в моей картине «Здравствуй и прощай».

Сукины ли дети актёры? Если шутя-любя-нарочно, то да. Существует вечная ревность, и никуда от неё не денешься. Ревность – это часть актёрского существа. Причём неотъемлемая часть. Но, слава богу, зависть – не заглавная штука в жизни. Если бы это было так, то жизнь была бы просто ужасна. Должна быть известная наивность в извечном человеческом заявлении «я лучше всех». Главная сила должна быть в наивности, а не в изворотливости и продуманного до мелочей продвижения. Вот когда во взрослом есть немножко детскости – это просто замечательно. Счастье, когда жизнь не выжигает в человеке эту самую детскость.

Скажи об этом завтра

Моя жизнь подходит к 90 годам, а я не могу сделать такое ответственное заявление, что я её до конца понимаю. Понимаете, возраст, хочешь ты того или нет, искажает мировосприятие. Физика – суровая штука... Очень суровая.

Я пытаюсь следить за жизнью и понимать её, но не всегда это удаётся. Раньше получалось значительно лучше.

Знаете, я так и не научился с первого раза понимать, когда человек врёт, а когда он говорит правду. В человеке часто бывает чудовищное нагромождение всякого и разного. Что от всего этого хочется и прощать, и обижаться, и сочувствовать.

К сожалению, у меня есть в жизни люди, которым я при встрече не подам руку. Я так и не смог понять природу подлости, не могу, когда появляется что-то поперёк нормального отношения с людьми.

Вообще я к жизни отношусь с иронией, так легче жить.

Сегодня телевидение очень много развращает и видоизменяет наше представление о кино и жизни. Развращает своим упрощением и вечным желанием понравиться

Интеллигенция и власть? Они всегда должны саркастически смотреть и относиться друг к другу, это норма. Несколько картин в моей жизни угрохали и закрыли. Что я при этом должен был делать? Вечно страдать и ненавидеть? Боже сохрани! Я всё равно скажу, что я думаю, по-другому, в другом месте, но скажу.

Искусство так и должно жить: всегда говорить то, что оно думает. Не дали сказать сегодня и в такой форме, скажи об этом завтра и другими словами. Но скажи.

Моя картина «Мама вышла замуж» восемь лет лежала на полке, до самой перестройки. Что мне было делать? Превратиться за эти восемь лет в язвенника и озлобыша?!

Профессия у меня такая. Я часто говорю то, что противоречит общему мнению. Это нужно понимать и к этому нужно относиться соответствующим образом. Никакой я не страдалец, это просто моя работа. Я никогда не страдал и не геройствовал от каких-то противодействий власти. Всегда понимал этот ход жизни.

Звание народный артист России? Сейчас это уже немножко смешно. Попробуйте найти артиста, который не народный?! В этом появилось много казённого. Главное – имя. Есть оно или нет.

Из всех наград и регалий мне очень дорог знак «За заслуги перед Санкт-Петербургом». Меня, приехавшего в этот город бог весть откуда, заметили и отметили.

Для меня этот город, конечно, Питер, а не Ленинград. Помню, когда впервые я увидел в метро табличку «Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина», у меня это вызвало улыбку. От уха до уха…

В этом городе есть свой совершенно особый дух. Москва суетлива, а Питер нет. В нём есть некая холодная провинциальность, и он более спокойно относится ко многим вещам, за которые в Москве сражаются насмерть.

Питер стал моим городом, я к нему привык, всё самое лучшее в моей жизни случилось в этом городе.

Рука матери

Лет десять назад я возвращался в своё детство, был в Благовещенске и был в Мазаново. Я до сих пор зрительно помню свой дом, где я жил в Благовещенске, на улице Октябрьской. Окружённый журналисткой толпой, я вошёл во двор своего детства, он оказался очень маленьким, а когда-то он был для меня большим. Целый мир был в том дворе…

Я рассказал изумлённым жильцам, что мы тут когда-то жили. Одна женщина неожиданно сказала мне: «Обождите», и ушла. Через несколько минут она вернулась с домовой книгой. И на 1936 годе рукой моей матери написано «Мельникова Августа Даниловна, Мельников Вячеслав Владимирович и ребёнок Витя…» Я, когда увидел материнские строчки в той книге, то был просто потрясён и не мог проронить слова. Это было очень трогательно. Мама тогда была ещё живая, и я по возвращению домой сразу ей всё рассказал. Она была изумлена.

Всю мою семью создала одна женщина – моя мама. Я у неё был один, и она у меня была тоже одна. Этим всё сказано. Сегодня мои дети, внуки помнят многие её слова, привычки, выражения, поучения. Она была талантливая мать. Мы с ней друг друга никогда не огорчали.

Есть ли там что-то за чертой? Часто в свои годы думаю об этом. Но никто не может даже представить, что там за чертой. Тайна.

Я знал многих стариков, которые деловито и серьёзно готовились к смерти, много говорили на эту тему, обсуждали, откладывали денежки, узелок с одеждой собирали «на смерть». Проветривали её, на солнышке сушили.

Поэтому стараюсь относиться к этому философски. Есть жизнь, и есть смерть. Любая жизнь заканчивается смертью. И от этого никуда не денешься.

Не поверите, но я все ещё хочу работать, заниматься режиссурой. Трудно физически. Можно поспорить с вами, но не с годами.

Время от времени я продолжаю заниматься литературно-сценарными делами. Просто по потребности. Для меня сценарное дело очень важно, я по сей день так и не понял, где заканчивается литература, а где начинается режиссура. Это всё единый организм. Ни один сценарий моих картин не прошёл без моего участия, и не имеет значения, зовусь ли я при этом сценаристом или не зовусь.

А к правде мы ещё вернёмся

Я храню хлопушки практически со всех своих картин, это памятные вехи.

Есть картины, которые я не считаю удачными и стараюсь их не смотреть, себя не огорчаю. А удачные картины могу смотреть и пересматривать.

Помню, в советское время были совершенно поразительные процедуры принятия фильмов, тогда всегда не хватало «роли партии».

В Питере было право у партийного руководства самостоятельно принимать картину, в Смольном собиралась комиссия, в которую входили специалисты всех областей. Металлурги, кондитеры, швеи, начальники локомотивных депо – все они со знанием дела принимали фильм. И каждому пекарю из комиссии казалось, что про его тесто сказано мало. Это был настоящий ужас…

Приходилось порой хитрить и обманывать. Многие в тех комиссиях были людьми нормальными и умными, они порой даже подсказывали, как их обмануть. Одни врали, а другие делали вид, что верят. Вот так и жили...

Семейный союз? За него ещё одно отдельное спасибо моей матери, она воспитала меня честным человеком, не предателем. Я со своей женой живу шестьдесят лет и до сих пор не могу понять, как это всё получилось и случилось так, что кажется одним днём.

Сегодня мало снимается кино о деревне, настоящего, корневого, правдивого. Если и снимают, то какой-то плоский лубок, от которого одно недоумение. Потому что нет таких режиссёров, которые знали бы правду этой жизни. Кто из них хлебнул или чего-то пережил. А пока по земле голыми пятками не пройдёшь, жизнь не узнаешь.

Мы сами угробили своё кино, когда заявили, что оно должно быть обязательно прибыльным.

Развалили всю сложную систему кинопроката, сегодня киношник не понимает, кто он: купец или художник? А когда отдан приказ, чтобы кино было прибыльным, то стали делать чёрт знает что и соревноваться не в мастерстве, а в прибыли.

Сегодня телевидение очень много развращает и видоизменяет наше представление о кино и жизни. Развращает своим упрощением и вечным желанием понравиться. Чтобы вас рассмешить, я покажу задницу, вы только хлопайте.

В советское время было много чудовищного ханжества, сейчас много иного лицемерия, противоположного. Грубого и безмерно разрушительного.

Сегодня в кино много эффектных форм, а нет главного: нутра нет, и правды очень мало. Культура всегда будет конфликтна, в этом её роль, задача и зерно. Она должна быть конфликтна своей глубиной и правдой, а не кричащим глянцем и словесными пустотами.

А к правде мы вернёмся. Обязательно! Нас жизнь заставит рассказывать правду. Пройдём через лабиринты пустых ток-шоу, набьём шишки до крови, только тогда научимся. Понимаете, лучший учитель – жизненный опыт. Берёт дорого, но учит крепко.

Из биографии

Виталий Мельников родился в 1928 году в селе Мазаново Амурской области. Снял более 30 фильмов, среди которых «Начальник Чукотки», «Старший сын», «Женитьба», «Царская охота», «Бедный Павел».

Народный артист России.

Фото: portal-kultura.ru, storage.actoronline.ru, rg.ru

Источник новости: http://www.amur.info/column/yaroshenko/6435